Беглецы - Страница 43

— А ты там работаешь?

— Нет! Ты меня слушаешь вообще? Короче, я хочу вернуться прямо к закрытию. Пару раз улыбнусь девочке и скажу что-нибудь вроде: «О, слушай, а что ты будешь делать со всей этой едой?» Она, допустим, спросит: «А что, у тебя есть идеи?» И через пять минут я уйду оттуда, навьюченный, как верблюд. Еды будет столько, что хватит на маленькую армию.

Все произошло именно так, как рассказал темнокожий парень. Лев был потрясен.

— Если мы решим дальше двигаться вместе, — сказал после ужина СайФай, поднимая правую руку, как в зале суда, — Господь свидетель, ты никогда не останешься голодным. Да, кстати, — добавил он, — это цитата из «Унесенных ветром».

— Да, я знаю, — сказал Лев, чтобы порадовать мальчика, хотя «Унесенных ветром» не смотрел.

Лев согласился пойти с СайФаем, потому что понял: они нужны друг другу. СайФай показался ему похожим на проповедника без паствы. Он просто жить не может без аудитории, а Льву нужен человек, способный занять его, заполнить голову новыми мыслями, чтобы компенсировать то, что было у него отнято.

После дня, проведенного в пути, у Льва болят ноги и ботинки практически сносились. Он вспоминает Рису и Коннора, чувствуя, что боль от потери не утихла. А ведь во всем виноват он сам. Неужели он стал причиной их смерти? Можно ли считать то, что с ними, по всей видимости, произошло по его вине, смертью? Ведь те, кого отдают на разборку, не умирают.

Лев всю жизнь слушался взрослых — отца, пастора Дэна, старших братьев и сестер. Хор их голосов заменял ему внутренний голос. Но теперь прислушиваться к нему бессмысленно, и Льва это раздражает. Кого же ему теперь слушать? Лучше уж СайФая, находящегося снаружи, чем кого-либо из прошлой жизни, внутри.

Кустарник по обе стороны дороги тянется уже давно. Пейзаж не менялся с тех пор, как они вышли из города: кусты примерно в рост человека и редкие молодые деревца между ними. На дворе осень, и листья на кустах, не относящихся к вечнозеленым видам, приятного желтого и красноватого цветов. Между шпалами тоже пробивается растительность, но невысокая.

— Если у сорняка не хватит ума остаться низким, — говорит СайФай, — шансов на выживание у него мало: первый попавшийся поезд срубит ему голову, и все. Кстати — «рубить голову» — значит казнить.

— Я знаю, что такое «рубить голову», я в школе учился, — отзывается Лев. — А ты, кстати, говоришь, как неграмотная шпана — повторяешь отрицания дважды и все такое. Это неправильно с точки зрения языка.

СайФай останавливается как вкопанный и начинает сверлить Льва гневным взглядом.

— Тебе не нравится, как я говорю? — спрашивает он. — Не нравится старый добрый черный диалект?

— Не нравится, потому что ты им злоупотребляешь.

— Да о чем ты говоришь, дружище, я не врубаюсь?

— Что непонятного? Я уверен, что никто, кроме героев дебильных довоенных телесериалов, так не говорит. Ты же специально коверкаешь язык.

— Как это коверкаю? Что коверкаю? Да это же классический диалект, и сериалы эти — классика. Мне не нравится, что ты не уважаешь мой диалект. Кстати, «диалект» — это…

— Да я знаю, что такое диалект! — перебивает его Лев, хотя не уверен, что смог бы дать точное определение. — Я же не придурок!

СайФай с победным видом указывает на Льва пальцем, медленно и величаво, как обвинитель в суде.

— Ага! — говорит он. — Ты только что сказал «придурок». Кто теперь говорит неправильно?

— Да это не в счет! Я сказал так, потому что только и слышу от тебя подобные словечки! Через некоторое время я начну говорить, как ты!

СайФай довольно улыбается.

— Да, — соглашается он. — Это истинно так. Старый добрый черный диалект — штука заразная. Это доминирующий язык. И если человек так говорит, это не значит, что он шпана. Кстати, Фрай, чтоб ты знал: у меня были лучшие оценки в школе по английскому и литературе. Но я должен уважать предков и то, через что им пришлось пройти, чтобы я оказался здесь. Я умею и могу говорить, как ты, но не хочу. Это как живопись. Пикассо пришлось доказывать всему миру, что можно написать портрет человека, посадив оба глаза на одну сторону лица, нарисовав нос вместо коленной чашечки и все такое прочее. Если ты рисуешь неправильно, потому что иначе просто не умеешь, ты дурак. А если ты это делаешь, потому что так хочешь? Тогда ты художник. Вот такая мудрость, брат, — добавляет СайФай с улыбкой. — А мудрость — это такая штука, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится утешение, ты можешь вернуться и выкопать ее!

Отвернувшись, он выплевывает кусочек жевательной резинки, который прилипает к рельсам, а потом достает свежую пластинку и засовывает ее в рот.

— Кстати, обоим моим папашам нравится, как я говорю, а они цвета сиены, как ты.

— Они? — переспрашивает Лев. Сай сказал «папаши», но мальчик поначалу решил, что это опять проявление «старого доброго диалекта».

— Ну да, — говорит СайФай, пожимая плечами. — У меня их двое. Что здесь такого?

Льву приходится предпринять серьезный мозговой штурм, чтобы понять, что именно Сай имеет в виду. Естественно, он слышал о мужских парах — так называемых янь-семьях, как их принято называть, но в его прошлой жизни, закрытой и тщательно оберегаемой от излишней информации, такие явления казались чем-то совершенно фантастическим.

СайФай, впрочем, даже не понимает, что именно Льва так удивило. Оседлав любимого конька, он не в силах с него слезть:

— У меня был коэффициент интеллекта сто пятьдесят пять. Ты знал об этом, Фрай? Конечно, нет, откуда тебе знать? После аварии он снизился на несколько пунктов, — добавляет Сай после паузы. — Я ехал на велосипеде, и меня сбил какой-то кретин на «мерседесе».